В той стране. Театральная повесть Часть IV
Часть IV
Галина Валентиновна Заседание худсовета, запретившего спектакль «Жизнь Галилея», Марк Холодов будет подробно и в красках пересказывать не один раз. Сначала, конечно, студийцам. Буранов сразу после экзекуции был подавлен и говорить не мог. Нина Советова кипела от негодования, а потому связная речь у нее не получалась. Марк оказался единственным, кто сохранил самообладание. Вернувшись домой, он пересказал всю эту историю отцу. Виктор Иванович выслушал сына без эмоций, произнес: «Знакомая история», и отправился спать. Утром Марк разыграл всю сцену в лицах перед своими одногрупницами. Девушки были потрясены. После первой пары следовала общая лекция для всего курса, и Марка попросили пересказать сюжет со всеми подробностями. Но его рассказ был прерван на самом интересном месте – вошел Анатолий Дмитриевич Цункан, чтобы рассказать о творчестве Достоевского. Но его плохо слушали. Марк же оставался в центре внимания. – Так говоришь он сказал: «Брехт тоже партийный»? – спрашивала соседка сзади. – Для него и Достоевский партЕйный, – хихикнула соседка справа. – Еще бы! Он же в «Бесах» в образе Пети Верховенского вывел светлый облик революционера, – вставила словечко соседка слева. – Правильно, раз мы его проходим, значит партЕйный, – настаивала на своем соседка справа. После лекции никто не ушел на обеденный перерыв. Наташа Хвостова, староста группы, крупная деревенская девушка с мужским лицом приказал всем оставаться на местах. А свою подругу послала за Лилей Давыдовой – секретарем факультетского комсомольского бюро. Лиля, тонкая, похожая на принцессу из сказки, полностью отвечающая своему имени, примчалась через пять минут. Хвостова приказала Марку в очередной раз пересказать то, что происходило на заседании худсовета, а потом зычным голосом обратилась к аудитории: – Значит так, предлагаю перестать посещать лекции Цункана до тех пор, пока спектакль «Жизнь Галилея» не будет разрешен. Кто за? Все засмеялись, пытаясь представить, как Цункан заходит в пустую аудиторию и подняли руки в знак одобрения. – А ты, Лиля, передашь это своему начальнику Калинникову, – продолжала командовать Хвостова. – Может это лучше Марк сделает, он член комитета, – робко возразила Лиля. – Нет, ты, – обрубила Хвостова. – Марк заинтересованное лицо, он не годиться. – Понятно, – пожала своими худыми плечами Лиля, и весь курс отправился обедать. На следующее утро Марк Холодов так и не смог дойти до студенческой аудитории. Еще при входе вахтер сообщил ему, что его ждет у себя секретарь комитета комсомола Калинников. Не успел Марк зайти, как Виталий Николаевич разразился бранью. Он сходу обвинил Холодова в том, что он давно мутит воду в светлом университетском водоеме, но этот раз у него номер не пройдет. Летом он чуть не подбил на забастовку целый стройотряд, а сейчас, пользуясь своими амурными связями, Холодов совратил целый курс и убедил невинных девушек не ходить на лекции лучшего преподавателя университета Анатолия Дмитриевича Цункана. Марк очень удивился, узнав про свои амурные связи и небывалую мужскую силу. Приободрившись от такого внезапного комплимента, он набрался наглости и заявил: – А вы, значит, приехали к нам из Воронежа, чтобы везде и всюду мешать. И в стройотряде вы нам мешали нормально трудиться, а сейчас разваливаете театральный коллектив. Это вы называете комсомольской работой? Калинников завизжал от негодования, но Марк уже не разбирал слов, который лились изо рта комсомольского вожака. Он только понял, что в ближайшее время будет исключен из комсомола, а, следовательно, и из университета. Когда Холодов вышел из кабинета Калинникова, его позвал к себе председатель профкома Сергей Антоненко. Это был среднего роста очкарик, учился на историческом, на том же курсе, что и Марк, но был старше его, поскольку успел отслужить в армии. – Марк, дело пахнет керосином, – добродушно предупредил профсоюзный босс. – Скандал надо срочно замять. А то неприятностей нас всех ждет большой воз и маленькая тележка. Тебя из университета попрут, девушкам выговоры влепят, да и мне по шапке достанется. – А что я должен делать? Машина запущена, – в тон ему ответил Холодов. – Ты запустил, ты ее и останови – и немедленно. Марку показалось ниже своего достоинства объяснять профлидеру, что машину запустил не он, поэтому и остановить он ее не в состоянии. Холодов даже представить себе не мог, как это он придет к девушкам и будет уговаривать их пойти на лекции Цункана, чтобы его, Марка, не исключили из университета. – Я не могу ее остановить, не могу и все, – твердо сказал Холодов, поднимаясь со стула. Разговор двух активистов прервала секретарша ректора. Девушка вошла в кабинет и всплеснула руками: – Марк, вас везде ищут! Немедленно идите к Галине Валентиновне. – Мой тебе совет: покайся во всем, иначе хана, – успел сказать на прощание Сергей Антоненко. Холодов поплелся вслед за секретаршей как на Голгофу. Он не собирался каяться и сваливать вину на Наташу Хвостову, вопрос об исключении Марк считал уже для себя решенным. Когда они вошли в огромный, отделанный дубовым деревом кабинет ректора, Галина Валентиновна тяжело поднялась со стола. Это была грузная женщина, и Марку почему-то именно сегодня пришло на ум сравнение ее с Екатериной Второй. Ректор указала рукой на стул возле большого стола посредине кабинета. Марк послушно сел. На столе лежал журнал «Америка» с госсекретарем Генри Киссинджером на обложке. Галина Валентиновна подошла, взглянула на Марка с хитрым и ничего хорошего не обещающим взглядом, увидела, что он смотрит на журнал и вдруг произнесла: – Не правда ли, красивый мужчина? Марк был очень удивлен. Он слышал о Киссинджере, как о ястребе и злобном антисоветчике. Но ему сейчас было плевать на мужские достоинства госсекретаря враждебной страны, он думал о своей судьбе и судьбе театральной студии. Холодов твердо решил взять всю вину на себя и убедить Галину Валентиновну не распускать студию. А сам был готов к самому худшему. Должны же быть у страны свои герои. Да и героизм невелик. Никто же не будет его пытать и грозить сожжением на костре. Исключат из комсомола и из университета. Он послужит два годика в армии, где вновь вступит в ряды передовой советской молодежи, а после пойдет прямиком во ВГИК, чтобы стать кинорежиссером. Так что все к лучшему. К разочарованию четверокурсника, Галина Валентиновна даже не подумала заводить разговор об исключении. Она села напротив Марка, посмотрела на него строго, но по-матерински: – Ну что, Марек, рассказывай, что у вас там произошло? …Галина Латышева, по мужу Богатырева, была из поколения людей, для которых слово «надо» значило больше, чем «хочу». Она родилась и росла в маленькой северной деревне, которая на географической карте уже не сохранилось. А вот сами географические карты Галина полюбила с детства. Внимательно рассматривая их, она мысленно раздвигала рамки своей привычной жизни, ограниченной деревней и районным центром, где находилась школа. Вот Париж. Интересно, а как там живут люди? А это наше, Сибирь. Огромный край. А вот что там под землей? Говорят, много нефти и золота. Но как эти богатства доставить в центр? Или лучше именно там организовать переработку драгоценного сырья? Училась Галина на «отлично», а потому без особых проблем поступила в Ленинградский топографический техникум, а оттуда сразу в Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии. Она очень хотела, чтобы географические карты стали ее жизнью, но вместо аспирантуры ее направили в столицу обширного северного региона на работу в областной комитет коммунистической партии. Сказали: так надо! В 1937 году первый секретарь этого обкома осмелился заявить, что в их рядах нет «врагов народа». Тогда «врагами народа» объявили его самого и всех его подчиненных. То есть обком был практически полностью уничтожен. На смену старым коммунистам пришли молодые, но в 1941 году большая часть из них ушла на фронт. И получилось, что в партийных работниках воюющая страна нуждалась больше, чем в специалистах по картографии. Молодая выпускница возглавила отдел промышленности и фактически стала руководить крупными инженерами и генералами, командовавшими тыловыми предприятиями региона. А над нею самой стоял угрюмый и очень жесткий первый секретарь обкома, бывший сотрудник НКВД Иван Петрович Тарханов, хорошо помнивший о судьбе своего предшественника. В один из первых дней ее работы он вызвал Галину на ковер и недобро спросил: – Ты знаешь, где твой отец? – Знаю, работает на железной дороге. – Ничего ты не знаешь, – отрезал партийный начальник. – Он сидит в тюрьме. Иди разберись: как это получилось, что дочь заключенного работает на ответственнейшей должности? В полной прострации Галина дошла до своего кабинете. Глотнув воды из графина, собралась с силами и позвонила начальнику «Севжелдорлага». Фамилии своей не назвала, но представилась начальником промышленного отдела обкома партии и поинтересовалась, работает ли у них Валентин Михайлович Латышев. Оказалось, работает и на хорошем счету. Галина вернулась в кабинет Тарханова и отрапортовала: – Я разобралась. Мой отец не арестован и хорошо работает – обеспечивает в тылу победу нашей Красной армии. – Я это и без тебя знаю, – даже не повел бровью первый секретарь. – Мне надо было тебя проверить – вот я и проверил. Ты же будешь иметь дело с секретными бумагами, я должен знать, могу ли я их тебе доверить. Пока могу. Но имей в виду: писать все от руки. Если я узнаю, что ты проболталась, сгною в тюрьме. После этого он отправил Галину в поездку по региону – юная «императорша» должна была ознакомиться со своей промышленной «империей». Последней и наиболее ответственной точкой командировки стал самый северный и самый молодой город, где силами заключенных добывался очень нужный воюющей стране коксующийся уголь. На железнодорожном перроне «императрицу» встретили крупный с волевыми глазами генерал Малышев, глава угольного комбината и невысокий очкарик еврей Кузинер – главный инженер этого предприятия. Галина уже знала, что Кузинер и сам зэк, осужден по «шахтинскому делу» аж в 1928 году, отсидел десять лет, а потом осужден повторно по 58-й статье. Но толковых инженеров не хватало, а потому Кузинера расконвоировали и поставили на высокую должность. К тому, что прибывшая из столицы региона высокая партийная начальница очень молода, генерал и главный инженер отнеслись снисходительно и с пониманием. Уже в машине по дороге в шахтоуправление Кузинер ей сказал: – Вам, милочка, непременно надо будет выступить перед шахтерами. Они хоть и заключенные, но их надо приободрить. Работа у них тяжелая, расскажите им о положении дел на фронте, поддержите их морально. Уже вечером она уже стояла на сцене большого клуба. В зале сидели с суровыми лицами люди в касках и шахтерских робах, которым предстояло выходить в ночную смену. Галина подошла к краю сцены и бойко выкрикнула: – Товарищи! И тут же осеклась: «Что я говорю? Какие же они товарищи, это же враги народа!» Но поправляться не стала. Она уловила какой-то в глаза этих людей блеск – их давно уже никто «товарищами» не называл. И тогда Галину понесло. Она рассказала о том, что доблестная Красная армия сняла блокаду Ленинграда и десятки, если не сотни тысяч человек остались живы, согретые холодными блокадными зимами добытым ими углем. Кроме того, с помощью этого угля выплавляется металл, из которого делают танки и артиллерийские снаряды. А эти танки и этими снарядами били Гитлера в Сталинграде и на Курской дуге, а скоро будут бить по Берлину. Раздался такой взрыв аплодисментов, что, казалось, разнесет клуб к чертовой матери. Шахтеры ушли на работу, а Галина спустилась вниз с тревогой в сердце: как она посмела так вознести «врагов народа»? Но генерал Малышев пожал ей руку и сказал, улыбаясь: – Молодец, девчонка, здорово выступила! Галину не смутило, что ее, начальника промышленного отдела обкома партии, генерал обозвал «девчонкой», она радовалась, что дебют прошел успешно. И еще она усомнилась, что эти люди, перед которыми она выступала, действительно враги народа. Ну не могли враги так радоваться тому, что внесли свой вклад в будущую победу. Прошло девять лет, вместивших в себя окончание войны и смерть Сталина, а также снятие Тарханова. Новый первый секретарь дал ей долгожданное разрешение на учебу в аспирантуре. За это время она научилась руководить мужчинами много старше и опытнее ее самой. За это время она сменила фамилию на Богатырева. Ее муж был человеком совсем не богатырского вида, да и характером тоже не вышел. Зато сама Галина Валентиновна выработанной за эти годы силой воли вполне отвечала своей новой фамилии. Но, главное, к тому времени Галина Богатырева определилась с темой для диссертации – тот самый уголь, что добывался в северном городе, где она когда-то выступала перед заключенными шахтерами. Этот уголь был очень нужен стране во время войны, когда Донбасс оказался под немцами, но после войны столичные экономисты решили, что он теперь не рентабелен и его добычу надо свернуть. Себестоимость этого угля резко повысилась после того, как заключенных шахтеров выпустили на свободу, а вольнонаемным горнякам пришлось платить двойную зарплату с учетом северного и районного коэффициентов. И получилась, что не нужен больше никому целый город и железная дорога к нему, возведенная на костях тысяч невинно осужденных людей. Да и сам регион московские умники сочли лишним. Галина Валентиновна сумела доказать обратное. Этот уникальный по своим качествам коксующийся уголь может стать трамплином для освоения всего европейского севера и послужить советской индустрии еще не одну сотню лет. Новые руководители региона, в основном местные товарищи, активно поддержали Богатыреву. Им самим очень не нравилось, что их родной край на целые десятилетия стал куском чудовищной системы ГУЛАГа. Они хотели видеть его процветающей индустриальной частью огромной страны. Защита кандидатской диссертации закончилась неожиданно. Богатыревой сразу присвоили степень доктора географических наук. Теперь она могла заниматься тем, чем хотела. Она получала радость от работы, научная карьера уверенно шла вверх, впереди маячили звания члена-корреспондента Академии наук СССР, а затем и академика. Но жизнь, как Галина Валентиновна уже убедилась, это постоянное преодоление барьеров. Очередной барьер возник в шестидесятые годы в виде «проекта века». Новые московские умники надумали повернуть вспять северные реки, чтобы наполнить своими водами обмелевшую и сходящую с ума от обилия плотин и гидростанций Волгу. И тем самым повысить уровень воды в Каспийском море. О грандиозном «проекте века» шумели газеты, снимались документальные фильмы, которые показывали перед сеансами художественных лент в кинотеатрах. При этом частенько звучала фраза: «Нет в мире таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». Шутники шепотом переиначивали: «Нет в мире таких рек, которые не могли бы повернуть вспять большевики». Галина Валентиновна провела топографические расчеты и пришла в ужас. «Проект века» грозил гибелью уникальным девственным лесам, огромные территории региона превращались в болота, никто не представлял себе, как после «взятия крепостей» изменится климат. Богатырева написала обстоятельную записку в обком партии, но на нее никто не обратил внимания. Тогда она стала искать сторонников среди коллег-ученых. И таких оказалось немало, в том числе и в Москве. Вместе они написали письмо в ЦК КПСС, его рассмотрели, но не придали значения. В осуществление сомнительной авантюры были задействованы десятки тысяч человек, вложены миллиарды рублей, по «проекту века» защищались кандидатские и докторские диссертации. Для доктора географических наук Галины Богатыревой борьба закончилась тем, что ее вызвал себе секретарь обкома Алексей Павлович Жарков и сообщил не терпящим возражений голосом: – Принято решение, Галина Валентиновна, открыть у нас университет, а вас лично назначить ректором. Галина Валентиновна поняла, что таким образом ее уводят с поля битвы против «проекта века», но возразить не посмела. Раз так надо значит надо. Ее возраст приближался к пенсионному, о звании академика пришлось забыть, но пришлось пробудить полученные в молодости организаторские навыки. Она разыскала работающих в Москве и Ленинграде ученых – выходцев из северного региона, и уговорила их поработать на благо малой родины. Талантливым выпускникам столичных вузов пообещала скорые защиты диссертаций, и вот таким образом удалось сколотить вполне достойный юного университета преподавательский коллектив. В первый день первого учебного года она собрала свежеиспеченных студентов в актовом зале, чтобы прочесть им самую первую лекцию об экономическом потенциале региона. Кресла еще не успели поставить, а потому студенты слушали ее стоя. Посмотрев на их лица, подумала: «Они же сущие дети!». «Дети» как-то почувствовали такое отношение к себе и стали меж собой называть ректора «мамой». Галина Валентиновна этого не знала, но если бы узнала, то этому бы только обрадовалась. У нее было двое своих сыновей, а тут – целый выводок в триста душ, и она их любила. Всех, конечно, одинаково любить невозможно, а потому появились отдельные любимчики. Перво-наперво – из талантливой поросли, те, кто уже на первом курсе заявили о себе, как будущие ученые. Но не только такие. Среди прочих Богатырева выделила милейших мальчиков Сергея Тучина и Марка Холодова. Эти проявили себя в художественной самодеятельности. Кроме того, Галина Валентиновна хорошо знала их отцов. С Тучиным-старшим она работала в обкоме партии, это был статный и красивый мужчина, в которого трудно не влюбиться. Только вот влюбляться было нельзя, в партийных кругах с этим строго: «Любимым можешь ты не быть, а семьянином быть обязан». А от Виктора Холодова она когда-то сходила с ума, как и тысячи местных девушек. В театр ходила, чтобы его увидеть на сцене. Жаль, что он подался в режиссуру, да и ей по мере быстрого взросления стало не до театра. Когда ни о чем таком не подозревающие Сергей и Марк стали студентами ее университета, она подумала, что, повернись ее жизнь как-то иначе, один из них мог бы стать ее сыном. Или, учитывая генетику, один из ее сыновей мог бы зваться Сергеем Тучиным или Марком Холодовым. Три года Богатырева умилялась, глядя на этих друзей из разных факультетов. А потом обнаружилось, что не такие уж они милые – эти мальчики. Летом ей доложили, что в стройотряде ««Nordо Stella», где Сережа был комиссаром, а Марек руководил агитбригадой, самый настоящий бунт. Она уже собралась было прервать свой отпуск, который посвящала научной работе, но из зонального штаба сообщили, что конфликт удалось уладить. Тогда у нее отлегло от сердца, хотя тревога осталась. Чутье подсказывало, что неприятности еще впереди. И они не заставили долго ждать. На этот раз беда пришла со стороны театральной студии. А ведь она не нее возлагала такие надежды… Университет существовал еще только на бумаге, а Галина Валентиновна уже думала не только о том, сколько в нем будет факультетов, специальностей и кафедр. Она сразу решили, что у нового вуза обязательно должен быть свой хор и свой театр. Хор родился без особых проблем еще в первый университетский год. В городе имелось музыкальное училище, а потому найти способную выпускницу хорового отделения не составило большого труда. Уже на первом студенческом концерте в честь праздника 7 ноября тридцать студентов, отобранных со всех факультетов, пели: «Gaudeamus igitur, Juvenes dum sumus!» Выискать руководителя театрального коллектива оказалось куда как сложнее. Несколько раз за дело брались актеры драматического театра, но как-то все не ладилось. Наконец ей подсказали, что во Дворце пионеров ставит дипломный спектакль по повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие» пятикурсник Московского института культуры Владимир Буранов. Галина Валентиновна лично пришла на премьеру, услышала восторженные отзывы московских преподавателей, приехавших принимать работу своего студента, и уговорила Буранова начать свою творческую жизнь в университетских стенах. Пообещала при этом полную творческую свободу. Много позже она поняла, что такое обещание было большой политической ошибкой. Хотя первый спектакль «Эй, кто-нибудь!» ей очень понравился. Галина Валентиновна была приятно поражена, увидев, как ее студенты играют почти как профессиональные актеры, но при этом еще и хорошо учатся. А вот вторая работа оказалась, как любят говорить идеологические работники, «с душком». Художественный совет, собранный по инициативе молодого и энергичного комсомольского секретаря Калинникова из авторитетных людей, запретил его показ. А сам Калинников настойчиво убеждал Богатыреву распустить студию, а Буранова изгнать. Еще комсомольский вожак предлагал отчислить Марка Холодова, чего, конечно, Галина Валентиновна делать ни в коем случае не собиралась, пока не узнала, что он подбил весь свой курс на бойкот лекций одного из членов худсовета, не принявшего спектакль. Тогда строгая «мама» вызвала Холодова к себе. Он зашел к ней с видом «молодогвардейца», готового к немедленной смерти. Это ее умилило. Она вспомнила, как сама в годы суровой юности входила в высокие начальственные кабинеты, чувствуя себя Зоей Космодемьянской перед гестаповцами. На большом столе, где она проводила совещания, остался лежать забытый каким-то преподавателем журнал «Америка». С обложки смотрел на них госсекретарь Киссинджер – поразительно красивый, точь-в-точь как Виктор Иванович Холодов. «Материнский» гнев мигом улетучился, и Галина Валентиновна просто попросила Марка рассказать: что же произошло? почему не принят спектакль? почему бунтуют студенты? Если «молодогвардейцы» на допросах молчали, то Марк Холодов говорил. Говорил много и отчаянно. Он поведал ей, как трудно им давался спектакль, как они отрабатывали каждую сцену, каждую роль. И тут какая-то воронежская своло.., то есть секретарь комитета комсомола собирает какой-то худсовет… – А вот ты скажи: это правда, что у вас в спектакле монахи-инквизиторы носят в карманах билеты членов КПСС и показывают их зрителям? – перебила своего любимца Галина Валентиновна. В этот момент у Марка так вылупились глаза, что ректор поняла: Калинников про инквизиторов с партбилетами ей соврал, но на всякий случай переспросила: – Так, значит, ничего антисоветского в вашем спектакле нет? – Какая антисоветчина, Галина Валентиновна? Какие билеты членов КПСС? Это же Брехт, Галилей, действие происходит в эпоху Возрождения, – уверенно перешел в наступление Холодов. – Мы сделали спектакль о великом ученом, о том, что научная мысль должна быть свободной, не скованной устаревшими догмами. Богатырева задумалась. Эта идея была и ей близка. Сколько раз приходилось бороться с этими проклятыми догмами. Но что же сейчас делать? Она, конечно, могла разрешить спектакль лично, но если об этом узнают в обкоме, а Калинников обязательно донесет, то неприятности будут непременно. И это в то время, когда она намерена открыть в университете юридический факультет, построить еще один корпус, привлечь новых преподавателей из Москвы и Ленинграда. И тут ее осенило: – А мы с вами сделаем вот что: соберем другой художественный совет. Вы же хотите показывать спектакль на сцене драматического театра, то есть всему городу? Я вас правильно поняла? – Правильно. – Значит, и принимать спектакль должен не наш, не университетский худсовет, а городской. Пригласим людей из министерства культуры, обкома партии, обкома комсомола… Марк невольно скривился, поняв, что спектакль с такими «инквизиторами» обречен на заклание, но Галина Валентиновна, заметив перемену в лице студента, продолжила, как ни в чем не бывало: – А председателем худсовета предложим какого-нибудь известного театрального деятеля, например Виктора Ивановича Холодова. Я думаю, его голос будет решающим. Марк все понял: «мама» вложила в его руки шанс на спасение «Жизни Галилея» и всей театральной студии. А Галина Валентиновна решила про себя, что приняла мудрое решение. Если столь высокая комиссия разрешит «Жизнь Галилея», то никто не посмеет заявить, что в университете ставятся антисоветские спектакли. Ну а если запретит, то винить некого: это сделал отец того, кто затеял всю эту бучу. – Только одно условие, Марк Викторович, – сказала на прощание Богатырева, впервые назвав любимого студента по имени-отчеству. – Ваш курс должен снова посещать лекции Анатолия Дмитриевича Цункана. ххх Гроб с телом Галины Валентиновны Богатыревой поздней весной 2010 года выставят на сцене актового зала, в котором она когда-то читала первую лекцию первым студентам своего университета, и где студенческий театр репетировал «Жизнь Галилея». В тот год ей исполнилось бы 92 года. За пятнадцать лет своего ректорства Галина Валентиновна поставит университет на ноги, а дальше он будет расти и развиваться с другими начальниками – исключительно мужчинами. Богатырева так и войдет в историю, как единственная в мире женщина-ректор университета. Тот факт, что она одной из первых выступила против поворота северных рек, будет забыт, сам «проект века» похоронят другие люди в годы горбачевской перестройки. Богатырева на пять лет переживет своего младшего сына – непутевого, пьющего, но доброго человека, которому в раннем его детстве она не смогла дать то, что должна была дать любая мать. Слишком много у Галины Валентиновны появилось других детей. Университет заменил ей семью, и она не расставалась с ним до конца своей жизни, читая лекции и возглавляя кафедру на экономическом факультете. Марк Викторович Холодов в темном костюме при галстуке и с небольшой сумкой, повешенной через плечо, незаметно войдет в знакомый до боли актовый зал, аккуратно повесит сумку на зрительское кресло, попросит траурную повязку и встанет в почетный караул у гроба. Затем спуститься вниз, отдаст повязку, достанет из сумки фотоаппарат, чтобы запечатлеть печальное событие. Выполнив свой «сыновий» долг, он примется выполнять долг репортерский. В своей статье он напишет: «Наш университет родился в так называемую «эпоху застоя». Но никакого застоя в нашем университете не было. Жизнь кипела и шла вперед, и все благодаря ректору Галине Валентиновне Богатыревой». Марк Из всего того, что предстояло сделать во имя спасения «Жизни Галилея», самым трудным оказалось уговорить однокурсниц отменить бойкот лекций Цункана. – А ты, Марк, так уверен, что твой папаня спасет ваш театр и ваш спектакль? – ехидно спросила Наташа Хвостова, возложив руки на свою широкую талию. – Конечно, уверен, а как может быть иначе? – отвечал Марк, хотя вовсе не был в этом уверен. Когда вечером, придя с репетиции, Виктор Иванович услышал от сына, что ему надо возглавить городской художественный совет и во что бы то ни стало дать зеленый свет спектаклю «Жизнь Галилея», он устало произнес: «Знаешь что: яйца курицу не учат», и на этом разговор был окончен. Но ведь если их курс не возобновит посещение лекций Цункана, то единственный шанс на спасение будет упущен. А студентки не очень-то рвались на занятия к этому преподавателю. Анатолий Дмитриевич слыл редкостным занудой, он не любил свой предмет, а молодежь не любила его самого. Единственная, кто поддержала Марка, была Лиля Давыдова. Ей самой хватило неприятностей за этот чертов бойкот, и она была очень рада тому, что все может закончиться так благополучно. – Девочки, да поймите же, если вы и дальше не будете ходить на лекции Цункана, то спектакль точно прикроют. Не мешайте Марку, он знает, что делает! – Горячо убеждала своих старших подруг комсомольский секретарь факультета. А Марк неожиданно восхитился горячностью этой хрупкой принцессы. Увидев, как изящно поворачивается голова на тонкой шее, он даже решил, что Лиля, пожалуй, красивее будет, чем его любимая Зина. А улыбка у Лили – полный абзац! Только он об этом подумал, как Лиля обворожительно улыбнулась, повернувшись в сторону Холодова: – Ведь верно, Марк? А я ведь так хочу снова увидеть тебя на сцене. «А я хочу увидеть тебя в зрительном зале», – мысленно произнес Марк, но не сказал об этом вслух, а только улыбнулся в ответ. В тот же вечер в бурановской берлоге собрался штаб по спасению спектакля, куда вошли сам Буранов, а также Холодов, Вавилов, Тучин и Советова. Хотя начальника штаба никто не назначал, руководство взял на себя Эдик Вавилов. – В худсовет надо ввести своих людей, одного Виктора Ивановича мало, – с места в карьер заявил Эдик. – А как это возможно? Ты же не генеральный секретарь и не господь Бог, – пожал плечами Марк. – Господь не господь, а и мы кое-что могем, – парировал Вавилов. – Почему бы Сереже не сделать так, чтобы от обкома партии вошел нужный нам человек? – Сделаем, – лаконично пообещал Тучин. – Серега поговорит с папой, а папа поговорит с тем, кем надо, – продолжал Эдик. – Поговорим. – Вот видишь, а ты говорил, что мы не боги. Буранов тут же нашел кандидатуру от министерства культуры. Там работал его хороший знакомый Соломон Фаерман, поэт, фронтовик, бывший заключенный. Уроженец Ленинграда, он попал в северный лагерь за то, что, угодив в плен, осмелился выжить, будучи евреем, и даже бежать. После освобождения и реабилитации он так и застрял на севере, где охотно публиковали его стихи и рецензии на спектакли в местном театре. На бурановскую постановку «А зори здесь тихие» во Дворце пионеров Фаерман написал восторженную заметку, после чего они с Бурановым подружились. – Уже хорошо, – подвел первые итоги Вавилов. – Остается обком комсомола. Его голос, конечно, не решающий, но все-таки… – Да есть там один, – нехотя призналась Советова. – Зовут Сева Габов. Восемь раз предлагал мне замуж за него выйти. – Ниночка, тебе и карты в руки, – обрадовался Эдик. – Пообещай, что выйдешь замуж, если он проголосует за то, чтобы спектакль разрешить. – Обойдется, – несколько раздраженно ответила Нина. – И так проголосует, как я ему скажу. – Считайте, что дело сделано, – подвел итоги Вавилов. – Про Виктора Ивановича и говорить нечего, он не подведет. Почти все члены штаба расходились, уверенные в том, что спектакль спасен. Сомневался в успехе один Марк Холодов. Он знал, что его папа непредсказуем, он не верил, что поэт Фаерман и какой-то Сева Габов войдут в худсовет, да еще и проголосуют так, как надо. Тем более неясным оставался представитель обкома партии. Однако через неделю городской художественный совет собрался именно в том составе, в каком наметили «штабисты». Кроме своего отца Марк был знаком с Соломоном Фаерманом. В десятом классе Марека отправили на городской конкурс чтецов, посвященный Дню Победы. Марк прочитал стихотворение Роберта Рождественского «На Земле безжалостно маленькой жил да был человек маленький». Мареку казалось, что читает он неважнецки. Зал ушел куда-то во тьму, и в этой тьме он увидел самого себя в виде маленького советского чиновника с маленьким портфелем, на которого напяливают маленькую шинель, маленькую каску и даже дают почему-то маленький, почти игрушечный автомат. Марк читал громко, но закончил тихо, поскольку его сердце защемило от жалости: ...А когда он упал - некрасиво, неправильно, в атакующем крике вывернув рот, то на всей земле не хватило мрамора, чтобы вырубить парня в полный рост! Марк удивился, когда услышал аплодисменты. Еще более он был поражен оценке высокого, седого и очень строгого председателя жюри Соломона Фаермана. Тот разругал всех, и когда дошла очередь до Марка, юный чтец думал лишь о том, как бы смыться из зала, чтобы избежать позора. Но бывший фронтовик неожиданно поставил его чтение всем в пример, как прочувствованное, пропущенное через самое сердце. При этом он фамилию Марка исковеркал, назвав его Холодцовым, из чего можно было сделать вывод, что Соломон Фаерман не догадывается, что стихотворение читал сын главного режиссёра драматического театра. На повторном приеме «Жизни Галилея» высокая фигура Фаермана резко выделялась на третьем ряду университетского актового зала. И пока не начался спектакль, его голос гремел так, что было слышно за кулисами. Правда, разобрать, что он там говорил, никто не мог. А общался поэт сразу с двумя соседями – с Виктором Ивановичем Холодовым, что сидел справа, и круглым лысым невысоким человечком, расположившимся слева от Фаермана. Сергей Тучин пояснил, что это инструктор идеологического отдела обкома партии Николай Алексеевич Семяшкин. Справа от Семяшкина, широко расставив ноги, развалился высокий молодец в модном узком галстуке. По словам Нины Советовой, это был тот самый Семен Габов. Все было, как в первый раз. Короткое вступительное слово Буранова, музыка, маски, карнавал и действие началось. Вот только Холодов играл ученика Галилея из рук вон плохо. Он больше думал не о роли, а о том, как спектакль примет комиссия. Несколько раз за кулисами Буранов шептал: «Соберись, Марк, соберись!» Марк сжимал волю в кулак, но получалось еще хуже. Он безбожно путал текст, запинался, краснел, когда не нужно. Находясь за кулисами, Марк начинал думать, что если будет и дальше так плохо играть, то комиссия точно спектакль не примет. А от этой мысли, играл еще хуже. Когда закончилось первое действие, к студийцам за кулисы поднялась взволнованная первокурсница Ира Зелинская, подруга Нины Советовой. Она сидела на четвертом ряду и по заданию Нины внимательно следила за членами комиссии. Буранов тут же подскочил к ней: – Ну как? – Этот лысый дядечка из обкома только что сказал: «Первый акт закончился, пока никакой антисоветчины я не увидел». – Отлично! – резюмировал Юра Никулин. Однако ни у Буранова, ни у Холодова, ни у Вавилова это сообщение восторга не вызвало. Второй акт был острее первого. «Лысый дядечка» мог именно там найти антисоветчину. Второй акт вконец разволновавшийся Холодов играл еще хуже и начал уже думать о том, что если спектакль из-за него не примут, то душа его не выдержит, и может быть есть смысл покончить жизнь самоубийством. После того, как оба действия были сыграны, новая комиссия собралась в той же аудитории, что и первая. Буранов попросил Марка пойти вместе с ним для моральной поддержки, справедливо полагая, что его-то Виктор Иванович Холодов не прогонит. Так оно и случилось. Когда все расселись, Виктор Иванович внимательно обвел глазами членов комиссии, а затем вдруг обратился непосредственно к Буранову: – Что ж, я думаю: мы должны поздравить коллектив театра и его режиссера с большой победой! Они проделали огромную работу, и у них получилось на славу. «Браво, папочка! – мысленно похвалил председателя худсовета Марк, мигом забыв про свою из рук вон плохую игру. – Ты гениальный режиссер! Посмотрим, посмеет ли кто-то сказать что-нибудь против?» – Это несомненная удача и Буранова, и всего театра, – подхватил громким баритоном Фаерман. – И обратите внимание: как точно расставлены идеологические акценты. Партия нас призывает к борьбе с косностью. И Брехт писал пьесу о том же. Вы, конечно, помните, что говорил Леонид Ильич Брежнев на двадцать четвертом съезде партии? Марк, пару лет назад конспектировавший эту речь для семинара по истории КПСС, никак не мог вспомнить, что говорил генеральный секретарь по поводу косности, но все остальные члены худсовета, видимо, читали материалы съезда более внимательно, а потому одобрительно закивали. Между тем Фаерман продолжал: – Но я бы настоятельно рекомендовал Буранову кое-что все-таки поправить. Нет, не в самом спектакле. В финале вашего спектакля звучит тема фашистского нашествия из «ленинградской» симфонии Шостаковича, и ребята как бы двигаются на зал. Вы очень точно подметили: истоки фашизма лежат в идеологии инквизиторства. А ведь приближается юбилей – тридцать лет со дня разгрома фашисткой Германии. Так почему бы вам не посвятить вашу работу этому юбилею? Следом, сделав строгий вид, заговорил партфункционер Николай Алексеевич Семяшкин: – Я полностью согласен с товарищем Фаерманом. Это очень большое упущение со стороны театра не посвятить спектакль юбилею Великой Победы. Как же так получилось, что вы об этом не подумали, товарищ Буранов? Приободрившийся Буранов тут же раскаялся и твердо пообещал, что на афише «Жизни Галилея» будет написано: «Посвящается тридцатилетию Победы над фашизмом». «Лысый дядечка из обкома» был полностью удовлетворен. «Остался этот хмырь Сева Габов, – оценивал ситуацию Холодов-младший. – Ну, ничего, пусть даже и выступит против – один его голос значения иметь не будет». «Хмырь», когда до него дошла очередь, слегка приподнялся на стуле, свысока посмотрел на Буранова и изрек: – Я в прошлом году видел «Жизнь Галилея» в театре на Таганке, так вот там… Председатель худсовет не дал ему договорить: – Послушайте, молодой человек, а причем здесь театр на Таганке? Мы разбираем работу студенческого театра. – Да не при чем, просто там Галилея играл Высоцкий… – А Высоцкий тут при чем? – вновь парировал Виктор Иванович. – У нас Галилея играет Эдуард Вавилов. Давайте про наш спектакль говорить. «Папа, кажется, перегнул палку, – подумал Марк. – Ничего страшного бы не случилось, если бы этот Сева поделился впечатлениями от знаменитого московского театра». – Да что вы, в конце концов, думаете: я против вашего спектакля что ли?! – Взорвался Габов. – Да хороший спектакль ребята поставили! Я только «за» обеими руками. А затем повернулся к Марку и выдал: – Передайте Нине Советовой, что она была сегодня на высоте. Завидую вам, черт возьми, какие у вас девушки в театре! Когда члены худсовета начали расходиться, Виктор Иванович впервые обратил внимание на сына: – А тебе, Марек, надо еще поработать над ролью. Текст путаешь, наигрываешь по-черному. Смотри, не опозорься на премьере. В актовый зал Марк вошел раньше Буранова, который разговорился с Фаерманом и не спешил к своим подопечным. Вид у Холодова был несколько растерянный, и Нина Советова, вскочив с места, очень растревожилась: – Неужели опять запретили? – Нормалек, – выдохнул Марк. – Ты молоток, Марк, какой же ты все-таки молоток! – Нина принялась целовать раскрасневшегося Холодова, как будто это исключительно его заслуга в том, что спектакль принят. – Ура-ура-ура! – громко дуэтом выкрикнули Юра Никулин и Олег Штанцев. Марк же тем временем стал искать глазами свою любимую Зину Коркину. Хоть он и понимал, что комплиментов вовсе не заслуживает, но все же ему очень хотелось услышать добрые слова именно от нее. Зина стояла в проходе между рядами и о чем-то болтала с Сережей Тучиным. Рядом на зрительском кресле сидел Вавилов. Услышав оправдательный приговор, пересказанный устами его друга, он невозмутимо заметил: – А я и не сомневался, что спектакль примут. У нас же все продумано. Верно, Марк? ххх Через год Марк Холодов закончит университет, женится на Лиле Давыдовой и уйдет в армию. Их отношения с Зиной Коркиной, прерванные на время работы над «Жизнью Галилея», так и не восстановятся. Они даже друзьями не станут. Зина быстро почувствует себя ведущей актрисой театра и к Марку потеряет всякий интерес. А Марку будет не интересна девушка, которой он не может покровительствовать. Другое дело – Лиля. Она станет такой восторженной поклонницей театра и лично Марка Холодова, что тот просто вынужден будет на ней жениться. Сын у них родиться тогда, когда курсанту учебного полка связи Холодову присвоят звание сержанта. И новорожденный ребенок навсегда похоронит мечту Марка о кино. После армии надо будет думать о том, как кормить семью, зарабатывать на жизнь, и Холодов изберет себе весьма извилистую, полную неожиданных вывертов журналистскую тропу. С этого времени зигзаги судьбы Марка Викторовича будут совпадать с поворотами истории его страны. В годы перестройки поднимется демократическая волна, журналист Холодов окунется в эту пучину и его занесет на самый гребень. Он будет много ездить, много видеть, встречаться со многими людьми. Самым ярким впечатлением, конечно, останется краткое знакомство с академиком Сахаровым. Марк Викторович увидит перед собой живого Галилея, но не сломленного никакой инквизицией. И тогда он подумает, что не так уж несчастна их страна, потому что у нее есть свои герои. 1991 год – переломный в жизни страны станет переломным и в судьбе Марка Холодова. Могущественная держава за несколько месяцев развалится на куски, за это же время разрушится его хрупкая семья. Увлечение мужа революцией Лиля не одобрит, они поймут, что их брак был ошибкой и подадут на развод. Бракоразводный процесс состоится 19 августа, в декабре другой суд разделит их имущество. Годы реформ будут самыми бурными. Марк Холодов снова жениться, родиться дочь, наступит безденежье, вызванное задержками зарплаты и переходом на другую работу – в первую свободную газету региона. Но Марк Викторович почувствует себя счастливым, поскольку счастье, как он сумел убедиться, наступает тогда, когда жизнь обретает смысл. В последнее десятилетие самого неспокойного века смысл жизни Марка Викторовича станет предельно ясным: надо сделать все от себя зависящее, чтобы его новая семья и страна, несколько ужавшаяся в размере и вернувшая себе прежнее имя, стали свободными и процветающими. Журналист Марк Холодов будет мотаться по региону, писать об умирающих шахтерских поселках, о спивающихся деревнях, разоблачать коррупцию и бюрократию, тормозящую развитие местного самоуправления и вообще демократии. На этой разоблачительной волне он обретет известность, возглавит региональное отделение ведущей демократической партии. В это время страна уже не нуждалась в героях – ей нужны были идеалисты. Но все обнулится в нулевые годы наступившего века. Новые волны разметают идеалистов с верхних палуб. В моду войдут жесткие прагматики. Марк Викторович вновь станет беспартийным. Имя журналиста Холодова потускнеет, но он ни о чем не станет жалеть. Нельзя быть вечно счастливым. А у него в памяти навсегда останутся два счастливых периода его жизни – зрелые годы на крутом повороте истории страны и несколько месяцев юности, когда он в первый раз был серьезно влюблен, а в студенческом театре создавался спектакль «Жизнь Галилея». Буранов К концу апреля оттепель закончилась, ручьи окончательно схлынули, а молоденькое солнце принялось хулигански раздевать прохожих. В воздухе пахло беззаботностью, однако у студийцев забот и тревог оказалось выше крыши. Мало того, что неуклонно приближалась сессия, так ведь до нее предстояло успеть отыграть премьеру «Жизни Галилея». А еще перед актерами и режиссером возникла проблема, которая, на первый взгляд, казалась очень легко разрешимой. – Народы, – привычно обратился к студийцам Буранов во время репетиции. – Завтра сдаем афиши в типографию. Мы уже не будем студией, мы будем театром. Но у театра должно быть название. Так что думайте и думайте сейчас. Репетицию не начнем, пока у нашего театра не появится имя. – А чего? Очень просто. Можно назвать наш театр «Суть», – высказался Олег Штанцев. – Почему «Суть»? Суть чего? – не понял режиссер. – Причем тут «суть чего»? – немного обиделся Олег. – Суть – это студенческий университетский театр. – А мягкий знак к чему? – тут же подловила товарища по сцене Советова. – А ни к чему, – ответил автор идеи. – Пусть просто так останется. Идею Штанцева единодушно отвергли. – А я бы… Я бы знаете чего? – широко размахивая руками, заговорил Юра Никулин. Все насторожились в ожидании гениального разрешения внезапно возникшей проблемы. Но Юра ко всеобщему разочарованию выдал и вовсе несусветное: – Я бы назвал наш театр легко и возвышенно – СТАС. То есть Студенческий театр академической самодеятельности. Среди сидевших на сцене полукругом студийцев прошел смешок. Олег Штанцев на этот раз оказался в роли главного критика: – Вот у тебя сын родиться, ты его Стасом и назовешь. А свою «академическую самодеятельность» положи себе в карман. – Ах-ах-ах! Как всегда остался непонятым, – сыграл роль обиженного Юра, и еще одна идея полетела в корзину. Затем последовало предложение назвать театр «СТУК», то есть Студенческий театр улыбки и карнавала. – И на кого стучать будем, – съехидничал Штанцев. – Ну, не обязательно стучать на кого-то, – неожиданно поддержал это предложение Буранов. – Можно стучаться, например, в сердца людей. Но «улыбки и карнавала» – это не то. З атем названия посыпались как капли весеннего дождя: МОТ – молодежный общедоступный театр, УМ – университетская молодежь, КУМ – коллектив университетской молодежи. – Хватит перебирать аббревиатуры, – остановил поток идей режиссер. – Можно как-то по-другому подойти. – Можно! – восторженно подняв руку вверх, вновь заявился Никулин. – В Москве лучший театр называется «театром на Таганке». По названию площади. А наш университет находиться рядом с улицей Советской. Поэтому назовем «театр около Советской». – Как-как? «Околосоветский театр»? Да нас с таким названием точно на сцену не выпустят, – снова съехидничал Штанцев. Наступила тишина. Стало ясно, что зашли в тупик. – А я бы назвал театр «Струна», – на этот раз негромко высказался Эдик Вавилов. – По-моему, неплохо, – поддержал друга Марк. – Струна – это студенческий театр рифмы…, нет, радости… А можно вообще не расшифровывать. Струна – это как бы натянутый нерв. – Действительно, а почему бы не назвать «Струна» – без расшифровки? – согласилась Нина Советова. – Пусть, в конце концов, зрители расшифровывают. Если захотят. – Мне нравится, – сухо согласился Буранов. – Все по местам, начнем прогон всего спектакля. – Так он отметил про себя, что начинает сбываться его мечта о собственном театре. Буранов с детства любил театр, но ненавидел словосочетание «художественная самодеятельность». Родители водили его на взрослые спектакли «Современника», Сатиры, МХАТа. Посетили и несколько балетных постановок Большого театра, из которых Вова возвращался как в полусне. Он был зачарован движением, музыкой, игрой света. Его театр, где должно быть много движения, света, но и актерской правды, постепенно формировался в его собственной душе, но никак не воплощался в реальности. В таком возрасте он мог воплотить свою мечту только в художественной самодеятельности, а Вова презирал театральные кружки, жалкие любительские коллективы, где непрофессиональные артисты играли, пели и танцевали, но делали это намного хуже, чем в том театральном мире, куда его водили родители. В седьмом классе родителей не стало – они погибли в автомобильной катастрофе. После этого занавес театрального мира Москвы для Володи временно закрылся. Мальчика забрал к себе брат погибшей матери генерал-майор Василий Сергеевич Георгиади – единственный грек в генералитете Советской армии. Дядя жил в Куйбышеве. В этом городе были свои театры и очень даже неплохие, но Володе Буранову они после Москвы не понравились. Он поделился впечатлениями с дядей, когда тот аккуратно брил шикарные черные усы безопасной бритвой. Генерал-грек только покачал головой, не отрываясь от своего занятия: «Что ж ты хочешь, Володя? Куйбышев – это провинция». С тех пор Буранов невзлюбил еще и слово «провинция», означавшую для него вторичность по сравнению с тем, что делается в столице. Окончив школу, Буранов помчался в Москву с твердым намерением стать режиссером. Вообще-то, он хотел бы стать хореографом, но против этого выступило его собственное тело. Володя обожал смотреть, как танцуют великолепные артисты, а сам при этом ощущал себя совершенно неуклюжим. Поэтому дорогу в балет он посчитал для себя закрытой. Конкурс на режиссерский факультет ГИТИСа был запредельным. При этом чуть ли не все абитуриенты считали себя гениями, готовыми поставить театральный мир на уши. Буранов среди них не затерялся, он тоже шел в режиссуру со своими идеями и был неплохо подготовлен. На одном из экзаменов пожилая преподавательница из приемной комиссии даже не без ехидства назвала его «куйбышевским академиком». Но этот экзамен оказался для Буранова роковым. Накануне каждому студенты было дано задание разработать режиссерскую экспозицию какой-нибудь пьесы. Буранов выбрал шекспировского «Макбета». По замыслу Буранова в центре сцены должен стоять трон. Причем это была бы не просто декорация, а главное действующее лицо спектакля. А все остальные персонажи, кроме самого Макбета, представлялись ему ведьмами, соблазняющими шотландского тана сначала на убийство короля, а затем на уничтожения близких друзей, дабы через кровь удержать завоеванный кровью трон. В спектакле предполагалось много плясок, означающих ведьминский шабаш, игры света, а играть актеры должны были в фарсовой манере. Строгая комиссия во главе округлым лысым профессором выслушивала задумки абитуриентов в спортзале главного театрального вуза страны. Известный московский режиссер, набиравший курс, почему-то не смог явиться на экзамен и попросил своего коллегу по ГИТИСу возглавить комиссию по отбору будущих студентов. Пока Буранов говорил про трон, его мало слушали. Члены приемной комиссии о чем-то перешептывались между собой, рассматривали лежащие перед ними бумаги. Только когда абитуриент дошел до ведьм, округлый профессор поднял глаза и как бы нехотя спросил: – А вам, молодой человек, известно, кто из известных режиссеров до вас ставил «Макбета»? – Конечно, – невозмутимо ответил Буранов. – В кино Куросава и Роман Полански, а в театре Питер Брук. – Положим, – еще более невозмутимо продолжил допрос экзаменатор. – А вот сколько раз Питер Брук ставил «Макбета»? – Два раза… вроде бы. – Хорошо, – округлый профессор повернул голову вправо и влево в поисках поддержки у других членов комиссии, и те закивали, давая понять, что он делает все правильно. – А как в своей второй редакции Питер Брук решал сцены с ведьмами? Буранов был огорошен. Он никак не ожидал, что ему зададут столь сложный вопрос, уместный, пожалуй, только на защите диссертации по творчеству великого британского режиссера. И все-таки он умудрился вспомнить из прочитанных книг первую постановку Питером Бруком «Макбета». Какими были ведьмы во второй постановке, он уже припомнить не мог. – Ну, вот видите, – профессор торжествующе оглядел всю комиссию. – Как же вы будете ставить «Макбета», когда вы не знаете, как это делали другие режиссеры? Ошарашенный Буранов вернулся на свое место возле шведской стенки, напомнившей ему виселицы. Он даже представил себя висящим на одной из них. А на груди повешенного болталась надпись: «Он плохо знал творчество Питера Брука». Экзамен закончился тем, что высокий студент-пятикурсник, выполнявший роль секретаря приемной комиссии, зачитал имена двадцати человек, которые допускались до следующих экзаменов. Ровно столько студентов и должно было учиться у известного московского режиссера. Когда комиссия разошлась, Буранов подошел к высокому пятикурснику, спокойно собиравшему бумаги со столов, и, проглотив комок в горле, спросил: – Неужели я должен был знать наизусть все постановки «Макбета»? Почему меня завалили? – Старик, ты зря трепыхался, – очень спокойно ответил пятикурсник. – Фактически курс давно уже набран, все имена будущих студентов комиссии известны. Ты в это число не входишь. Но ты головастый парень. И я очень советую тебе подавать пока не поздно документы на театроведение. Буранов не захотел становиться театроведом и вернулся, не солоно хлебавши, в Куйбышев, где узнал, что в этом городе идет набор студентов на режиссерский факультет филиала Московского института культуры. Делать было нечего, пришлось поступать в вуз, где готовили для ненавистной провинции руководителей ненавистной художественной самодеятельности. И вот теперь мечта о собственном театре началась сбываться. Однако прогоном «Жизни Галилея» Буранов остался очень недоволен. Вся эта история с несостоявшимся запретом спектакля расслабила ребят. Они явно халтурили. Хуже всего получалось у Марка Холодова. Он окончательно потерял с таким трудом найденное зерно роли. – Да что это такое?! – ругался режиссер. – Что за самодеятельность! Что за бирюльки! Вы актеры или нет? Так играть будете где-нибудь в провинции, где публику не уважают. А вы что зрителям скажите? Ах, у нас спектакль хотели запретить! Ах, мы изволили поволноваться! Да зрителям плевать на ваши волнения. Они потратили время, пришли посмотреть, что вы сотворили. И мы им это дерьмо покажем? После этого Буранов расчихвостил почти всех по отдельности. Более всего досталось Нине Советовой, которая «играла не дочь великого Галилея, не соглядатая инквизиции, а какую-то ****ь из борделя». Ничего не сказал он только в адрес Вавилова и Холодова. Он был все-таки благодарен им за то, что спектакль удалось протащить через цензуру. К тому же Вавилов играл совсем неплохо и фактически в одиночку тащил спектакль. А если ругать Холодова, то он будет играть еще хуже. Выругавшись от души, Буранов захлопнул папку с текстом пьесы, назначил следующий прогон на сцене драматического театра и быстро вышел из зала. Дома его ждал еще один зловещий сюрприз. Как только он вошел в свою берлогу, к нему постучалась пожилая соседка, с которой он любил временами чаевничать, и сказала, что к нему приходили какие-то люди из комитета. – Из какого такого еще комитета? – недовольно буркнул Буранов, полагая, что женщина набивается в гости на чай. – Из того самого комитета – госбезопасности, – с тревогой вымолвила соседка. – Вы, Антонина Васильевна, ничего не перепутали? – Да нет-нет, как можно, Владимир Васильевич, – залепетала Антонина Васильевна. – Они ведь и свои удостоверения показывали. Их двое было. Ребят этих. Молодые такие и очень вежливые. – Вы их впустили в комнату? Они что-то у меня искали? – Не-е, не впустила. Для этого ведь ордер нужен. Да они и сами не просились. Только спросили про вас: где вы? когда обычно приходите? Я и сказал, что, наверное, поздно будете. Что у вас репетиция. Ну и так далее. Я что-то не так сделала? – Нет, все правильно. До свидания. Этот визит сотрудников КГБ очень насторожил, если не сказать напугал Буранова. Такое дело посерьезнее будет, чем даже запрет его спектакля. Ничего, кроме самых больших неприятностей, он не ждал. Он понял, что тянется хвост от самой столицы нашей Родины. Заканчивал институт культуры студент Буранов уже в Москве. Его перевели из филиала в столицу как лучшего студента. И там сразу появились новые знакомства, компании, сидения на московских кухнях до утра. Пели запрещенные песни Галича и Высоцкого, говорили о политике, ругали старых маразматиков в политбюро. Кухонные разговоры властями не воспрещались. Но иногда в компании попадали особые люди. Их называли «диссидентами». У этих ребят дело разговорами не ограничивалось. Они приносили перепечатанную на машинках запрещенную литературу. Иногда собирали подписи с требованиями освободить своих товарищей из тюрем. Буранов и сам пару раз оставил на каких-то листочках свои автографы. Потом он узнавал, что кто-то из этих людей арестован, кто-то срочно покинул страну. Сам же Буранов сделал непростительную глупость. На своем курсе он организовал выпуск небольшого отпечатанного на машинке журнала с рассказами, стихами и забавными историями, рассказанными однокурсниками. Все было вполне пристойно и не вызвало бы никаких подозрений, но взбрело же ему в голову внизу на титульном листе написать «Самиздат»! Именно так подписывали диссиденты свою печатную продукцию. И журнал тут же лишился своей политической невинности. Все эти рассказики, стишки и истории приобрели какой-то второй антигосударственный смысл, о котором авторы и не ведали. Кто-то донес куда следует, и Буранова вызвали в институтский первый отдел, надзирающий над иностранными, а также и над своими студентами на предмет антигосударственной деятельности. Там будущего режиссера по-отечески пожурили, припомнили его подписи под антисоветскими посланиями, настойчиво рекомендовали впредь таких глупостей не совершать, а дипломный спектакль ставить не в Москве, а где-нибудь в провинции. А потом и вовсе уехать подальше от столицы. Куйбышев отпадает, поскольку является центром Приволжского военного округа. И вот щупальца всесильного органа добрались до него и в далеком северном городе. Буранов еще не знал, что он совершил вредного для советской власти, но прекрасно понимал, что от КГБ так просто не отвяжешься. Прежде всего, надо было избавиться от запрещенной литературы. Выбрасывать ее было жаль – лучше надежно припрятать. И Буранов, не раздеваясь, снова вышел на улицу, чтобы позвонить из телефона-автомата Эдику Вавилову. Они быстро договорились о встрече возле памятника Ленину. Режиссер почему-то решил, что возле монументального вождя не должно быть слежки. Памятник находился на центральной пощади города, гордо именуемой, по примеру Москвы, Красной. Каменный Ильич заменял собою Мавзолей, но здания, где располагались органы власти, находились не за его спиной, а сбоку – обком партии и напротив – Верховный Совет. Окна в них были погашены, людей на ночной площади практически не было. И, как в плохом детективе, Буранов оглянулся в поисках слежки, убедившись, что их никто не видит, передал Вавилову целый портфель с запрещенной литературой. – И что там? – поинтересовался Эдик. – В основном Булгаков – «Собачье сердце», «Роковые яйца», «Багровый остров». Вавилов был счастлив. Всю ночь он взахлеб читал бесценные произведения, отпечатанные на машинке, а затем принялся все это переписывать. Пишущей машинки у будущего врача не имелось, а оставить у себя эти литературные сокровища ему очень хотелось. Утром Буранов проснулся от громкого стука в дверь. Морально он был готов к встрече с представителями органов – им все равно ничего запрещенного не найти, а антисоветской деятельностью он не занимался. Быстро натянув брюки, Буранов открыл дверь своей берлоги и увидел перед собой сияющего сквозь жгуче черные усы дядю-генерала с распростертыми руками, в одной из которых он держал перевязанную веревкой коробку с тортом, а в другой – бутылку шампанского. – Здорово, Володя! – генерал от души обнял племянника, не выпуская торт и шампанское из рук. – Что ж ты не пишешь, черт полосатый? Я приехал в командировку, и даже не знаю, где тебя искать. Спасибо ребятам из КГБ – помогли. Буранов не стал рассказывать дяде о своих мытарствах, о том, что его спектакль пытались запретить. Дядя был правоверным коммунистом и даже намек на вольнодумство считал преступлением. Вечером генерал отбыл в Куйбышев, а Буранов отправился на репетицию в драмтеатр. Репетировали ночью, в остальное время сцена была занята. Режиссер к ночным бдениям привык еще во время учебы в Москве, а молодым ребятам даже нравилось находиться в театре в то время, когда большая часть соотечественников пребывала в объятиях Морфея. Первого мая вышедшие на весеннюю демонстрацию жители с удивлением обнаружили, что весь город завешан афишами невесть откуда взявшегося театра «Струна». Колонны как обычно часто останавливались на перекрестках, и среди демонстрантов появлялись актеры этого театра, предлагавшие всего за рубль купить билеты на премьеру «Жизни Галилея». Деньги нужны были, чтобы оплатить аренду драматического театра. По большому секрету молодые артисты сообщали, что спектакль хотели запретить как антисоветский. Участники первомайской демонстрации реагировали на такое сообщение по-разному. Кто-то бурчал, что таких антисоветчиков вообще надо отправить куда следует и Сталина на них нет. Но многие слушали заинтересованно. Наиболее благожелательно отнеслись к актерам ветераны войны. Как бы то ни было, но пока шла демонстрация, все билеты были разобраны. «Сарафанное радио» сработало на совесть – весть о запрещаемом, но не запрещенном спектакле быстро разошлась по городу. За полчаса до премьеры возле здания академического драматического театра появились первые зрители, а также те, кто хотел бы попасть на спектакль, но не имел билета. Театр находился на небольшом возвышении, кварталом ниже располагался городской загс. И уже возле него спрашивали лишний билетик. Виктор Иванович Холодов был потрясен: такого его собственный театр еще не видел. Пока зрителей не начали впускать Буранов, изо всех сил скрывающий свое волнение, отдавал указания, куда ставить декорации, и напутствия актерам. Но ему постоянно мешали билетеры, сообщавшие, что пришел тот или иной человек, называющий себя лучшим другом режиссера Буранова, с просьбой пропустить его во что бы то ни стало. В конце концов Буранов приказал всем уйти со сцены, вышел в раздевалку, подошел к входным дверям, впустил всех своих «лучших друзей», предупредив, что свободных мест нет. А затем дал указание впускать зрителей по билетам. К началу спектакля зал был набит битком. Свет в зале гас медленно по мере нарастания космической музыки. Зрители почувствовали себя как бы в планетарии. Но это длилось недолго: зажглись прожектора, зазвучала карнавальная мелодия и на сцену выскочили актеры в масках. Действие началось. После ухода людей в масках на сцене остались Галилей (Вавилов) и сын его экономки, его будущий ученик Андреа Сарти (Холодов). Марк сам не мог объяснить, что с ним в этот миг произошло, но дыхание зала его полностью преобразило. Андреа как зачумленный ходил вокруг принесенной Галилеем астролябии, с детским восторгом двигал планеты и внимал каждому слову учителя. Впрочем и Эдик играл ничуть не хуже. Совершая утренний моцион и вытираясь полотенцем, Галилей с необыкновенным задором объяснял своему ученику, что вовсе не солнце вращается вокруг Земли, а совсем наоборот. Стоявшая за кулисами Нина Советова тихонько шепнула Буранову: «Смотри-ка, Марек-то заиграл». Но Буранов и так понял, что спектакль пошел по нужному пути и только негромко сказал в ответ: «Да, и Эдик хорошо играет. И ты не подведи». Нина не подвела. В первом акте дочь Галилея Вирджиния была само обаяние, и все для того, чтобы во втором стать мегерой и прислужницей инквизиции. Разговор с экономкой госпожой Сарти (Зина Коркина) про «чепуху какого-то Киперникуса» вызвал в зале легкий смешок. В сцене с кардиналом Барберини (Юрий Никулин) зрители смеялись в полный голос. Юра играл умного церковника – будущего понтифика и шута горохового одновременно. Окончание первого действия зал встретил аплодисментами. Двадцатиминутный перерыв показался Буранову вечностью. Кульминацией второго акта стала сцена отречения Галилея. Самого Галилея на сценической площадке не было. Ширмы обозначали дворец флорентийского посла в Риме. В левой стороне любимые ученики гениального ученого играли в шахматы, а в правой – истово молилась, подложив под колени маленький коврик, Вирджиния. Она пережила разрыв с женихом, не пожелавшим брать в жены дочь еретика, и теперь хотела одного – чтобы папа отказался от своего безумного учения. Все ждали пяти часов. Если отречение состоится, то должен зазвучать большой колокол святого Марка. Несколько минут томительного ожидания, и, наконец, часы бьют пять, но колокол не звонит. Ученики Галилея от счастья затанцевали вокруг столика с шахматной доской, а Андреа закричал: «Глупость можно победить, она не так уж неуязвима!» Продолжая скакать, они не сразу услышали все нарастающий колокольный звон. И может быть даже и не услышали его вовсе, если бы Вирджиния не поднялась с колен и со словами, брошенными с презрением в адрес учеников отца: «Колокол святого Марка! Он спасен, он не проклят!» не швырнула бы коврик, на котором только что молилась. Коврик попал в шахматную доску, фигуры рассыпались, но Андреа-Холодов каким-то чудом поймал короля. Когда появился Галилей, Андреа запустил в него шахматной фигурой и, еле сдерживая слезы, произнес, растягивая слова: «Не-счастна та-а страна, у которой не-ет своих героев». В этот момент зал неожиданно взорвался аплодисментами. Зрителям стало ясно, о какой стране идет речь. Конечно же, не об Италии, которой в Эпоху Возрождения еще не существовало. Галилей-Вавилов сумел поймать короля, выждал, пока не закончатся аплодисменты, выкинул фигуру за кулисы и быстро ответил: «Нет! Несчастна та страна, которая нуждается в героях». Действие спектакля шло к финалу. Ширмы ушли вверх, обнажая звездное небо. Под космическую музыку постаревший и лишенный возможности заниматься научной работой Галилей поедал курицу (за неимением гусей), сидя на стуле. Но карнавал еще не окончен. На сцену один за другим вышли все участники спектакля, прикрывая лицо совершенно безликими масками. Под мелодию нацистского нашествия из седьмой симфонии Шостаковича эта безликая масса, отбивая ногами ритм, начала как бы двигаться на зал. Позже один из зрителей признался, что у него в этот момент по коже пошли мурашки, ему показалось, что эта масса его и всех зрителей сейчас раздавит. Соломон Фаерман, гордо сидевший снова в третьем ряду, негромко произнес: «Сон разума рождает чудовищ». Сидевшая рядом Галина Валентиновна Богатырева кивнула в ответ в знак согласия. В этот момент в середину зала выскочил сам Буранов в маске Великого инквизитора, стал во главе этого чудовищного карнавального шествия и продекларировал: Шагают бараны в ряд, Бьют барабаны – Кожу для них дают Сами бараны. Артисты из-под масок повторили слова «Марша баранов». В кульминационный момент на словах «Хоть руки уже в крови, – Добычи нету» все застыли в самых разных позах. И тут один из актеров снял маску. Им оказался Андреа-Холодов. Он вышел на авансцену и очень спокойно, но с внутренним пафосом произнес: Когда-нибудь, когда будет время, Мы передумаем мысли всех мыслителей всех времен, Посмотрим картины всех мастеров, Посмеемся над шутками всех шутников, Поухаживаем за всеми женщинами, Вразумим всех мужчин. В этот момент в зале зажегся свет, оповещая публику, что спектакль окончен. Зрители поначалу переглядывались, пытаясь понять – конец это все же или нет. Но убедившись, что продолжения не будет, зааплодировали. Сначала робко, но затем все громче и громче. Соломон Фаерман встал и громко крикнул: «Браво!». За ним поднялись несколько человек, сидевших рядом, в том числе и ректор Богатырева. Через несколько минут переполненный зал академического драматического театра стоя, отбивая ладони, рукоплескал молодых актерам и их режиссеру. А сами актеры стояли в растерянности. Буранов опять забыл отрепетировать с ними поклоны публике. Не зная, что делать, ребята тоже начали хлопать. Буранов, приложив руку к груди, несколько раз поклонился залу, а затем тоже принялся аплодировать. И так с добрый десяток минут публика хлопала актерам, а актеры аплодировали им в благодарность за то, что пришли и поняли все, что они хотели сказать. От нахлынувших впечатлений кружилась голова. Средний возраст актеров, сыгравших «Жизнь Галилея» не превышал двадцати лет. Они знали, что им предстоит путешествие в третье тысячелетие. Но они совершенно не представляли: какой будет в новом веке их страна, и какой будет их собственная жизнь. ххх Через год студенческий театр «Струна» станет лауреатом Всесоюзного фестиваля народного творчества. Фестиваль будет проходить сразу в нескольких городах, и Буранов со своими ребятами повезет в Вологду два спектакля. Конечно, «Жизнь Галилея», где главную роль будет играть уже другой актер, поскольку Вавилов вернется в Пермь на учебу в мединституте, и «Невский проспект» по повестям Гоголя. В нем сам Буранов, своими густыми черными волосами и горбатым греческим носом похожий на классика русской литературы, сыграет роль автора. «Невский проспект» признают лучшим спектаклем зонального конкурса, «Жизнь Галилея» покажут вне конкурсной программы, но жюри, придя в восторг от спектакля по Гоголю, явится в полном составе смотреть и постановку по Брехту. Театр проживет целую жизнь длиной всего в семь лет. За это время он станет гордостью не только университета, но и всего города. В динамиках салонов Ту-134, прибывающих в местный аэропорт, приятный женский голос будет рассказывать о том, чем прославилась столица северного региона, и обязательно упомянет про студенческий театр «Струна». Ну а сами ребята будут между собой ссориться и мириться, интриговать, выпрашивать главные роли, влюбляться, жениться и разводиться, уходить из театра и возвращаться в него, а потом снова покидать уже навсегда. Никто из них не считал себя ангелом во плоти и таковым не являлся. А Буранов поступит-таки в ГИТИС, «Струна» без него перестанет звучать. Окончив театральный институт, Буранов станет известным московским режиссером. Он будет ездить по стране, ставить спектакли в областных центрах, лелея при этом давнюю мечту о собственном театре. В девяностые годы театры в Москве начнут плодиться, орошаемые деньгами спонсоров. Но тот театр, который задумает Буранов, окажется слишком дорогим удовольствием. И его мечта будет натыкаться на реальность – дефолт 1998 года, кризис 2009-го. Актеры «Струны» вместе со своим режиссером соберутся вместе еще один раз на рубеже веков, чтобы отметить двадцатипятилетие своего уже не существующего коллектива. Юноши и девушки, которым давно уже за сорок, устроят в университетском актовом зале, где когда-то репетировали, веселый капустник. Сразу несколько человек примутся изображать строгого Буранова, пародировать его привычное обращение «Народы!» и его гнев: «Что это было?!». А потом организуют на сцене импровизированный банкет. Нарежут огурцы, ветчину, разольют по студенческой привычке шампанское в стаканы и предоставят слово для первого тоста своему режиссеру. Буранов будет краток: – Все это у нас было и останется с нами навсегда. Наше прошлое в той стране никто у нас не отнимет. |
Комментариев нет:
Отправить комментарий